Тактика выживания в горах Лубанга
Постепенно отряд лейтенанта Хиро Оноды, сократившийся до четырех человек, выработал строгий алгоритм действий для максимального продления своего скрытного существования. Местных жителей они воспринимали как противников и старательно избегали любых контактов. Группа не спускалась в долины и не приближалась к побережью, предпочитая оставаться в гористой местности на юге острова (хотя высшая точка едва достигала 400 метров, Онода в своих записях настойчиво называл эти холмы горами). При обнаружении филиппинцев японцы немедленно скрывались, а в случае опасности отгоняли их предупредительными выстрелами. Они тщательно анализировали местность по следам, определяя, как давно здесь бывали люди. Население Лубанга в то время составляло около 12 тысяч человек, но почти все они проживали в северной, равнинной части, в то время как южные горы, где укрывался отряд, оставались практически безлюдными.
Японцы находились в постоянном движении, задерживаясь на одной стоянке не более чем на 3-5 дней. Со временем они создали целую сеть укрытий, расположенных по овальному маршруту в горах. Каждая постоянная база получила свое кодовое название, например, «Две Горы» или «Пять Сотен». Полный круг по этому маршруту занимал от одного до двух месяцев. Все необходимое имущество они носили с собой, и нагрузка на каждого солдата достигала 20 килограммов.
Распад отряда и первая потеря
Рядовой Юити Акацу, как уже упоминалось ранее, отличался слабым здоровьем и невысокой моральной стойкостью, по крайней мере, с точки зрения Оноды. По-видимому, он с самого начала сомневался в том, что война все еще продолжается. К 1949 году Акацу несколько раз пытался дезертировать, но каждый раз его напарник, рядовой Кинсити Кодзука, возвращал его обратно. Онода не доверял Акацу и скрывал от него тайники с боеприпасами. Наконец, в том же году Акацу исчез окончательно. Онода был уверен, что тот не выживет в одиночку, особенно в сезон дождей. Однако Акацу провел в джунглях полгода, после чего сдался филиппинским властям. Спустя десять месяцев оставшиеся члены отряда нашли записку, в которой Акацу призывал их сложить оружие, заверяя, что с ними ничего не случится.
Вскоре после этого партизаны услышали обращение через громкоговоритель, которое передавалось на чистом японском языке: «Вчера мы сбросили листовки с самолёта. У вас есть три дня, то есть семьдесят два часа, чтобы сдаться. В случае если к этому моменту вы не сдадитесь, мы будем вынуждены выслать за вами специальный отряд». Японцы сочли такие формулировки, как «семьдесят два часа», типично американскими и не поверили сообщению. Через три дня они действительно заметили филиппинский поисковый отряд, но без труда от него скрылись.
«После дезертирства Акацу мы смогли действовать более эффективно. Мы ускорили перемещение по цепи наших стоянок, начав считать эти маршруты патрулированием «оккупированной» нами территории. При обнаружении противника мы открывали огонь без предупреждения. В конце концов, враг должен был узнать от Акацу, где и когда можно нас ожидать. Мы считали всех людей, одетых как местные жители, солдатами противника или шпионами. Доказательством этого служило то, что каждый раз после нашей перестрелки с кем-либо вскоре прибывала поисковая группа», — вспоминал Онода.
Количество вражеских патрулей, по ощущениям японцев, увеличивалось, и складывалось впечатление, что их хотят окружить и уничтожить. Онода удивлялся, почему противник не организует масштабную операцию по прочесыванию всего острова. Для тщательного обследования холмов и долин центрального Лубанга потребовался бы как минимум один-два батальона, и не было похоже, что у врага найдется столько ресурсов ради поимки трех человек. Онода предполагал, что противник никогда не задействует более пятидесяти или ста бойцов. «У нас было преимущество — мы знали центральный Лубанг как свои пять пальцев. Фактически же самый крупный отряд, искавший нас, насчитывал не более сотни человек, а обычно их было около пятидесяти», — писал он.
В популярных статьях иногда встречается нелепая цифра в 13 тысяч человек, якобы участвовавших в поисках. Как видно из записок самого Оноды, он считал, что для этого хватило бы полутора тысяч, но у филиппинских властей не было и таких сил. На самом деле, у правительства Филиппин после обретения независимости в 1946 году были проблемы куда серьезнее: гражданская война с коммунистическими повстанцами, которая формально закончилась в 1948-м, но сопротивление продолжалось еще десятилетия, а также конфликты с исламистскими и другими сепаратистскими группировками.
Товарищество и внутренние конфликты
Онода рассказал своим товарищам, рядовым Кодзуке и Симаде, о клятве, которую он дал командиру дивизии (вкратце: сражаться до конца, ждать подкрепления и не совершать самоубийство). Оба выразили готовность исполнить этот долг, чего бы это ни стоило.
Хотя Онода был формальным командиром, отношения в группе строились на полном равноправии. Все решения принимались совместно, работа распределялась поровну. Это равенство иногда поддерживалось с почти комичной серьезностью.
«Иногда мы стригли друг другу волосы маленькими импровизированными ножницами. Я стриг Симаду, Симада стриг Кодзуку, Кодзука стриг меня. Если бы двое из нас стригли друг друга, одному пришлось бы стричь и третьего, а это было бы несправедливо. Стрижка занимала около сорока минут, и если один стриг бы двоих, он работал бы почти полтора часа, в то время как кто-то из троих не работал бы вовсе», — отмечал Онода.
Отношения были по-настоящему товарищескими, но безоблачными их назвать было нельзя.
«Я не скажу, что у нас совсем не было ссор. Далеко не так! Бывали моменты, когда мы ругались до хрипоты и даже давали друг другу затрещины. ... Когда это начиналось, мы продолжали, пока кто-нибудь не сдавался. Симада и Кодзука иногда доходили до драк, так что случались и ссадины, и разбитые губы. Когда они доходили до такого, я обычно медитировал, но иногда просто садился неподвижно и позволял им самим разрешить спор ... В долгосрочной перспективе эти редкие стычки лишь сближали нас», — вспоминал он.
«Однажды драка произошла у меня с Симадой. Мы говорили о побеге Акацу, и Симада высказался о нем с сочувствием, а я, со своей стороны, не видел никаких оснований сочувствовать солдату, который дезертировал прямо у меня на глазах. Вскоре спор перерос в потасовку, и мы покатились вниз по склону холма, пиная друг друга».
Признаки меняющегося мира и трагедия Симады
Несмотря на трудности молодого филиппинского государства, жизнь на острове постепенно налаживалась, и японцы это замечали. Лесорубы в горах стали оставлять недоеденный рис. А однажды, в 1950 году, они с огромным удивлением увидели в деревне Тилик электрический свет. К острову стали регулярно причаливать крупные пассажирские суда.
В сезон дождей, когда крестьяне и солдаты не заходили в горы, японцы могли позволить себе немного расслабиться. Они предавались долгим разговорам о родине. Однажды Симада (самый старший и единственный женатый из троих) задумчиво произнес: «Интересно, это был мальчик или девочка?». Когда он уходил на войну, его жена была беременна вторым ребенком.
В 1952 году филиппинский самолет сбросил на остров листовки. В них были напечатаны письма родственников Кодзуки и Симады, а также фотографии их семей. Японцы сочли их подделкой, даже снимки. Через месяц они нашли оставленную для них газету. Это была первая газета, которую «партизаны» прочли за семь лет.
«В разделе последних новостей была заметка жирным шрифтом, озаглавленная: «Подполковник Джимбо отправился на Филиппины, чтобы убедить Филиппинское правительство отменить карательную операцию против японских солдат на Лубанге». Статья была обведена красным.
Мы прочитали остальную газету страница за страницей и пришли к выводу, что враг нашёл какой-то способ вставить эту статью в настоящую японскую газету. Упоминание «карательной операции» в конце концов подтверждало, что война продолжается. Я сказал остальным, что эта газета — отравленная конфета, хорошо выглядит, но смертельно опасна».
В 1953 году японцы обнаружили на «своей» территории рыбаков и отогнали их выстрелами. Однако один из филиппинцев выстрелил в ответ из карабина и ранил Симаду в голень. Рана была тяжелой. Товарищи отнесли его в лес и, как могли, оказали первую помощь. Онода ежедневно промывал рану кипяченой водой, высасывал гной, пока не показывалась кровь, а затем прикладывал свежий коровий жир. Кроме перевязок и этого примитивного лечения, они ничего больше сделать не могли. Раненый долгое время не мог двигаться, и Оноде приходилось ухаживать за ним, пока Кодзука стоял на часах или добывал пищу.
Спустя сорок дней рана зажила. Онода заставлял товарища разрабатывать ногу. Но большой палец перестал сгибаться, и Симада начал хромать, передвигаясь довольно медленно.
В целом он восстановился за полгода, хотя и прихрамывал. Однако рана, казалось, надломила его дух. Раньше разговорчивый и жизнелюбивый, теперь он подолгу мрачно молчал. По вечерам Симада подолгу рассматривал фотографию своей семьи, сброшенную с самолета.
Он часто разговаривал сам с собой. Однажды Онода услышал, как Симада шепчет, уставившись в фотографию: «Десять лет. Целых десять лет». Ему было уже почти сорок.
В мае 1954 года у подножия гор отряд Оноды столкнулся с филиппинским поисковым отрядом. Нужно было уходить через горы на другую сторону острова, но Симада заявил, что не может идти и останется на месте. Кодзука в ярости навел на него винтовку, но Онода уговорил его опустить оружие и пока просто затаиться.
Они переночевали на краю леса, и казалось, опасность миновала. Японцы вышли на открытое место, чтобы завялить фрукты, и в этот момент их заметил филиппинец. Японцы выстрелили в него, и он залег за камнем.
Обратите внимание: M51 idf Sherman, Шестидневная война, 1967 г. (Tamiya 35323).
«Примерно два месяца спустя мы снова побывали в долине, где был убит Симада. У меня случались с ним и споры, и стычки, но он был преданным другом, с которым мы сражались бок о бок целых десять лет. Я простоял там некоторое время, сложив руки в молитве. Вместе с Кодзукой мы поклялись отомстить за смерть Симады.
Начинало смеркаться, и Кодзука сказал: «Пойдёмте, лейтенант, пора идти». Я вытер щёки тыльной стороной ладони. Впервые после приезда на Лубанг я плакал».
Психология отрицания и построение альтернативной реальности
Много раз к ним обращались через громкоговорители, сбрасывали листовки. Ход мыслей Оноды и Кодзуки лейтенант описывает так:
«В один из дней, в густом лесу недалеко от места, где был убит Симада, я обнаружил японский флаг, на котором были написаны имена моей семьи и нескольких родственников. Среди имён были «Ясу» и «Норико», предположительно означавшие жену моего старшего брата Ясуе и двоюродного брата по имени Нори. Но если подписи были настоящими, почему отсутствовала буква «е» в имени Ясуе, и добавлено «ко» к Нори? Я пришёл к выводу, что этот флаг, должно быть, подделка.
Мы ни секунды не верили в то, что война закончилась. Напротив, мы ждали, когда же японская армия пошлёт десант на Лубанг или, по крайней мере, секретных агентов, чтобы установить с нами связь.
Пока я держал в руках флаг с неправильно написанными именами, мне казалось, что он как будто хочет мне что-то сказать. Наконец, я решил, что это было какое-то сфабрикованное послание из японского генштаба. ... Следовательно, флаг, якобы предназначенный для меня, должен был попасть в руки врага. Теперь американцы пытаются использовать его, чтобы заманить нас к нашей базе в центре Лубанга. На такой случай японский штаб решил принять меры предосторожности и написать имена с ошибками. Поскольку эту ошибку я никак не мог не заметить, она предостережет меня о том, что всё это подделка.
...
Сегодня эти рассуждения звучат нелепо, но в разведшколе Футамата меня учили всегда быть начеку, выявлять поддельные знаки и сообщения, и собственное поведение не казалось мне чрезмерно подозрительным.
Не я один посчитал флаг дезинформацией. Кодзука согласился со мной, что он не мог быть ничем иным. Я передал Кодзуке немалый объём знаний о принципах тайной войны, и он не меньше, чем я сам, выработал привычку видеть подтекст даже в прочитанном между строк. К тому времени он уже дал бы фору любому выпускнику Футаматы».
Филиппинские ВВС проводили на острове учения, которые японцы, конечно, воспринимали как боевые действия. Они пытались «зачистить» от филиппинцев юг острова, где, по их мнению, должен был высадиться японский десант. С этой целью «партизаны» отгоняли оттуда местных жителей.
«С вершины Шести Сотен слышался голос из громкоговорителя, говоривший: «Хиро, выходи. Это твой брат Тосио. Брат Кодзуки Фукудзи приехал со мной. Это наш последний день здесь. Пожалуйста, выходи, чтобы мы увидели тебя».
Голос определённо звучал как голос Тосио, так что вначале я подумал, что противник проигрывает сделанную им запись. Однако, чем больше я слушал, тем меньше голос казался мне записью. Я подошёл чуть ближе, чтобы лучше слышать.
На вершине холма стоял человек и говорил в микрофон. Я приблизился на расстояние около ста пятидесяти метров. Я не осмелился подходить ближе, так как это сделало бы меня хорошей мишенью.
Я не мог видеть его лица, но сложён он был очень похоже на моего брата, и голос был идентичным.
«Вот это да», — подумал я, — «Они не только нашли коллаборациониста или военнопленного, похожего издали на моего брата, он ещё и научился в совершенстве подражать его голосу». Тут человек начал петь: «Восточный ветер дует в небе над столицей…» Это была известная студенческая песня токийской Первой высшей школы, где учился мой брат, и я знал, что она ему нравится. Это стало интересным представлением, и я слушал с интересом. Но постепенно в голосе стала появляться натужность, он стал выше и под конец зафальшивил.
Я посмеялся про себя. Имитатор не смог держаться долго, и под конец стал пробиваться его настоящий голос. Мне это показалось забавным, особенно потому, что вначале им удалось меня почти убедить.
Внезапно пошёл дождь. Начиналась буря. Человек на вершине холма подобрал что-то лежавшее у его ног и пошёл вниз с поникшими плечами. Убедившись, что я вне зоны его видимости, я скользнул обратно в джунгли.
Когда я вернулся в Японию, я узнал, что это действительно был мой брат. «Когда я услышал, что ты стал фальшивить в конце песни», — объяснил я, — «Я решил, что это имитатор». Печально глядя на меня, мой брат сказал: «Когда я пел, я стал думать о том, что это мой последний день на Лубанге, и меня стали душить слезы… Но в конце концов, ты слышал меня».
Определённым образом газеты подтверждали, что война продолжается, а именно — тем, что в них много говорилось о жизни в Японии. А если бы Япония действительно проиграла войну, там не было бы ни единой живой души. Все должны были бы умереть.
Когда я прибыл на Филиппины в 1944-м, боевые действия шли плохо для Японии, и на родине фраза «ичиоку гёкусай» («сто миллионов душ умрут с честью») была у всех на устах. Фраза буквально означала, что всё население Японии погибнет до последнего человека, но не сдастся. Я принимал это за чистую монету, как, я уверен, принимали многие другие молодые японцы.
Я искренне верил, что Япония не сдастся, пока останется хотя бы один живой японец. И наоборот, пока остались живые японцы, Япония не сдалась. В конце концов, именно в этом мы, японцы, клялись друг другу. Мы клялись, что будем сопротивляться американским и британским дьяволам, пока все до одного не погибнем. Если понадобится, женщины и дети будут сражаться бамбуковыми палками, пытаясь убить как можно больше вражеских солдат, пока их самих не убьют. Газеты военного времени все повторяли эту мысль в самых суровых выражениях. «Сопротивляться до конца!», «Защищать империю любой ценой!», «Сто миллионов умрут за дело!». Я буквально вырос на таких разговорах.
Когда я стал солдатом, я принял цели моей страны. Я клялся, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы достичь этих целей.
...
Кто сказал, что мы проиграли войну? Газеты доказывали, что это не так. Если бы мы проиграли, наши сограждане все были бы мертвы, и не было бы больше Японии, не говоря уж о японских газетах.
Кодзука полностью со мной согласился. Когда мы читали газеты, он поднял глаза и заметил: «Жизнь на японских островах стала гораздо лучше, чем была, когда мы уезжали, правда? Посмотри на рекламу. Там, должно быть, теперь вдоволь всего. Я рад, а ты? Из-за этого я думаю, что мы не зря держались здесь всё это время».
Постепенно в сознании Оноды и Кодзуки сложилась причудливая, но внутренне стройная картина нового мира, которой позавидовал бы любой писатель в жанре альтернативной истории.
«Собирая вместе то, что мы вычитывали из газет, и частицы информации (или дезинформации), полученной из листовок и подобных источников, мы сложили общую картину Японии и ее военное положение на 1959 год.
Мы знали, что Великая Японская Империя стала демократической Японией. Мы не знали, когда и как, но было совершенно ясно, что там теперь было демократическое правительство, а военная структура была реформирована. Также было похоже, что Япония теперь была вовлечена в культурные и экономические отношения со многими странами. Японское правительство всё ещё работало над установлением Великой Восточно-Азиатской Сферы взаимного процветания, а армия всё ещё была вовлечена в военный конфликт с Америкой. Новая армия, похоже, была модернизированным вариантом старой, и мы полагали, что она теперь ответственна за оборону Юго-Восточной Азии в целом, включая Китай.
Китай теперь был коммунистической страной под руководством Мао Цзедуна: не было сомнений, что Мао пришёл к власти с поддержкой Японии. Без сомнения, он теперь сотрудничал с Японией над установлением сферы взаимного процветания. Хотя в газетах об этом ничего не говорилось, единственным логичным выводом было то, что американские спецслужбы, готовившие для нас газету, удалили все упоминания об этом.
Мы рассчитали, что для Японии могло быть выгодно установить Мао Цзедуна лидером Нового Китая, потому что это сделает доступными для Японии деньги богатых китайских финансистов. Мы заключили, что чтобы обеспечить поддержку Японии, Мао согласился выгнать американцев и англичан из Китая и сотрудничать с новой японской армией.
В сущности, Япония и Китай работали на одну цель. Представлялось естественным, что они образуют союз. Мы стали называть его Восточно-Азиатской Лигой взаимного процветания и решили, что Маньчжоу-го тоже было его активным участником, участвуя в производстве вооружений.
Кодзука спросил: «Полагаешь, эти три страны — единственные участники Лиги?» «Нет», — ответил я, — «Я думаю, что восточная часть Сибири теперь отделилась от Советского Союза и присоединилась к Лиге».
«Сибирь?» — спросил он недоверчиво.
«Почему нет? Думаю, это был лишь вопрос времени, пока белые русские в Восточной Сибири восстанут против коммунистического атеизма и отделятся от Советского Союза».
«Значит, ты думаешь, что может существовать независимая «Сибирская Христианская Республика»? Возможно, ты прав — это имело бы смысл. Как насчёт южных регионов?»
«Ява и Суматра вне всяких сомнений были освобождены от владычества Голландии. Думаю, теперь они тоже входят в Лигу».
Были у них и другие интересные концепции, рассказывать о которых было бы слишком долго. Желающим узнать больше Онода отсылает к своей книге.
«За последующие пятнадцать лет этот воображаемый мир стоял не поколебавшись — ни со смертью Кодзуки, ни с прибытием множества поисковых отрядов из Японии. Он оставался со мной до дня, когда майор Танигути отдал мне мои последние приказы. В дни, когда я остался один, он казался даже более реальным, чем раньше. Именно поэтому я психологически был не способен ответить, даже когда видел членов своей семьи и слышал, как они зовут меня. Пока я не вернулся в Японию и не посмотрел из окна своей гостиницы на улицы Токио, я не понимал, что мой мир был не более чем плодом моего воображения.
Когда наконец я увидел тысячи машин на улицах Токио, движущихся по дорогам и эстакадам, и никаких признаков войны, я проклял себя. Тридцать лет на Лубанге я ежедневно чистил свою винтовку. Ради чего? Тридцать лет я думал, что делаю нечто ради своей страны, но теперь всё выглядело так, что я просто принёс множеству людей множество неприятностей».
Больше интересных статей здесь: История.
Источник статьи: Тридцатилетняя война лейтенанта Оноды. Продолжение.